Анатолий Аграновский "Баллада о деревне Иваньково" 1961  

Пропустил, через файнридер, только не редактировал. 

ГДЕ ОНА, деревня Иваньково? Четверть века назад скрылась под волнами Московского моря. Ушла на дно. Иваньковцев переселили в густой-прегустой бор. Тогда много писали о них, потом, как водится; забыли. А что они нынче? Я разыскал деревню. Пожалуй что, вовремя разыскал. Еще полгода, год — и следов не найдешь ее... Слушайте.

Сколько веков деревне — никто не знает. Известно лишь, что она исстари связана с Кимрами. Иваньковцы — кимряки, а значит, сапожники: еще суворовских гренаде­ров обували они. Деревня, говорят старики, стояла кру' тоберёго, у самой Волги. Избы жались одна к одной, стояли впритык. Почему? Мало было земли, да и какая земля — болота, песок. Вот и приходилось, по выраже­нию Салтыкова-Щедрина, «сапогом промышлять».

Край Пошехонской старины. Самое что ни на есть По- шехонье! Задумывались ли вы над тем, где оно бсть и что с ним сталось?.. Был здесь городок Корчева (Иваньково в Корчевском уезде). По Щедрину, это симвоЛ: всей дикости российской: «Какое может осуществиться в...Корчеве предприятие? Что в Корчеве родится? Морковь? — так и та потому только уродилась, что сеяли свеклу, а посеяли бы морковь — наверняка уродился бы хрен... Та­кая уж здесь сторона». А ведь лежит эта сторона между Москвой, Дмитровом, Угличем, Рыбинском. Вспомните: Иваньковская ГЭС, Угличская, Рыбинское водохранили­ще; Канал имени Москвы, атомная электростанция, син­хрофазотрон. «Пошехонье»!

Что еще сказать о старом Иванькове? Все тут было, как в прочих местах. Князь Вяземский проиграл деревню в карты — избы, скотину, мужиков, баб, детей. После продавали их, дарили, лишали земли. И они жили, ста­рились, умирали, время мерили от николы до покрова, и день был похож на день, и века не особо разнились. Как заметил некий праведник, в спящем, на дно ушедшем гра де Китеже: «Время кончилось. Вечный миг настал».

Снова М. Е. Салтыков-Щедрин:

«С недоумением спрашиваешь себя: как могли жить люди, не имея ни в настоящем, ни в будущем иных во­споминаний и перспектив, кроме мучительного беспра­вия, бесконечных терзаний поруганного и ниоткуда не за щищенного существования?—и, к удивлению, отвечаешь жили, однако же!»

ЕЧЕРОМ мы отправились с бабкой Маврой в путь- дорогу. Ей понадобилось проведать куму, кума жила на улице Курчатова. А сама бабка — на улице Вавилова. Для нее конец не близкий. Я попросился в попутчики. До­рогой мы о многом успели поговорить.

. — Я что ни живу, удивляюсь. Восемьдесят один год­нее удивляюсь... Больницу новую видел? Внутри такая красота! Нет, я что похйю, а что и похвалю... Меня вра­чи проверяли ДЛЯ. жизни, Сказали: «Ничего, живи». Нога вот, ревматизм,— где согреть? Зять сладил скамью у ба тареи. А все не русская печь... Пожила бы еще — год, два. За два-то годка!..

У Мавры Кузьминичны Семеновой семеро детей, два­дцать два внука, девять правнуков. Маленькая, сухонь­кая, идет мелкими шажками, клонится к земле. А полна интереса к жизни, и память у нее отменная. Вот только говорить на ходу ей трудно, паузы прерывают мысль.

—    Нас когда первый раз переселяли, я не верила. Волгу!.. Волга разольется, так до самых Кимр. Пароход засвищет — под самыми окнами, славно... Шутошное де­ло — Волгу загородить! Не рук человеческих.,. Теперь всему верю. Позади Иванькова — шлюз. Где Федотова рига была — судоремонтный... Польцо тоже, за Глинским ручьем. Там Ленин стоит... Все, как есть, в памяти.

Бабка слабо улыбается. Мы идем с ней по иваньков­ской земле. Асфальтом укрыта земля.

—     Как же, помню... Мы это место за глухость вы­брали. Думали, здесь уж нас никто не тронет. Мой дом крайний, а там бор... Тихо... Выходят пятеро из лесу: «Бабушка, нет ли молока?» Я им и огурчиков подала». Считай, это в начале сентября либо под исход августа. Сели на лавку... «А знаешь, бабка, кто мы?» Нет, мол, не знаю. «На том месте, где твоя изба, город выстроим»... Они лес прохаживали, выбирали местность. Лучше на­шей не сыскали... «Выстроим, значит, большущий город— Атомоград»,—«Что ж,—говорю им,—очень даже воз­можно».

А что удивляться, когда самое Волгу запрудили и де­ревня побывала на дне морском? Город так город. И вот через десять лет после первого переселения снова при* шли в Иваньково строители, разбили колышками про* спекты и скверы, каменные дома поставили, магазины, больницы, школы, лаборатории, каких не знал мир, Я вы­шел город ученых-атомников. Город Дубна.

— Со всеми языками живем, господи помилуй!.. У нас за стеной кореи живут. Ничего, справные. Ну, едят полегче, чем мы... Дочка ихняя с моей внучонкой уроки готовит. По-нашему чисто понимают... Мяса вот мало едят, у них рис — первое дело. Угощали меня, я — их... Сверху — поляки, У этих все по расписанию. Летом, зна­чит, спорт, зимой спорт. И все свое рукоделие — из двух палок полка... Еще венгерец. Ничего, уважительный... Не ведала, какие они и есть, другие нации. Однако повида­ла: хорошие люди.

Идет бабка, размышляет вслух. Сосны вытянулись вдоль тротуаров. Только и напоминают, что был здесь некогда бор. Сосны могучие, прямые, они выше улицы, стоят среди шума особняком. Липы — те в городах ка­жутся ручными, а сосны — они и тут дикие. Хорошо, что строители не тронули их.

—- Сережку тоже проведаем,— решает вдруг бабка Мавра.—Он мне родня. Мне полдеревни родня... Моего родного брата дочери сынок. Мельников Сергей, не зна­ешь его? Он эти... частицы гоняет.

«Особенно замечательный пример капиталистической мануфактуры представляет знаменитый сапожный про­мысел села Кимры, Корчевского уезда Тверской губ., и его окрестностей. Промысел этот исконный, существую­щий с 16-го века».

Книгу «Развитие капитализма ь России» Ленин пи­сал три года. Начал в тюрьме, думал о ней по пути в ссылку, последнюю гочку поставил в Шушенском 30 ян­варя 1899 года. Можно считать, что именно тогда, на за­ре нового века, стронулось с места дремучее иваньков­ское время, чтобы рвануть затем семимильными ша­гами.

До чего же ясно видел Ленин всю жизнь кимряков! Знал, сколько у них «хозяев», «работников», «мальчи­ков». Знал, что они трудятся по 14-—15 часов в сутки и что «сельские кустари бросают промысел во время се­нокоса». Угадал сокровенные мечты многих из них: «...обольщают еще себя всяческими иллюзиями о возмож­ности (посредством крайнего напряжения работы, по­средством бережливости и изворотливости) превратить­ся в самостоятельного хозяина». И видел, точно видел, что капитализм неминуемо покалечит мужиков, и станут они слабогрудыми «кустарями» с непомерно развитыми руками и «односторонней горбатостью». Ленин привел в своей книге рассказ очевидца, жуткий рассказ: один та­кой кустарь, шесть лет проработав на одном месте, «про­стоял» босой левой ногой «углубление больше чем в пол­толщины половой доски».

В начале 1923 года житель деревни Иваньково Гу­рий Терентьев, потомственный сапожник, большевик с восемнадцатого года и участник гражданской войны, стоял в Кремле на посту № 27.

— Слышу отчетливо шаги разводящего и остаюсь один на вверенном посту. Длинный коридор, не особо широкий, горит слабая лампочка. Стою с винтовкой. Сколько времени простоял, не знаю, только вижу: идут по коридору двое мужчин и женщина. Один из мужчин достает пропуск из нагрудного кармана. Я пропуск не смотрю. Вижу лицо Ленина, глаза близко-близко. Вождь всемирного пролетариата!.. Ленин улыбнулся: «Здрав­ствуйте, товарищ».— «Здравствуйте, Владимир Ильич!» Тут он пропуск убрал. Между прочим, всегда показывал. Иные думают, их в лицо должны узнавать. Он одну при­знавал дисциплину для всех... Ну, пропустил идущих с ним вперед, сам вошел и дверь затворил. А я нажал кнопку: пусть комендатура знает, что Ильич вернулся в свою квартиру.

Вот, собственно, н все. Единственная встреча Ленина с жителем деревни Иваньково. Но и тогда, в последний год своей жизни, думал Ильич о судьбе этой деревни, ты­сяч деревень, и мечтал о времени, когда «мы в состоя­нии будем пересесть, выражаясь фигурально, с одной ло­шади на другую, именно, с лошади крестьянской, мужиц­кой, обнищалой... на лошадь, которую ищет и не может не искать для себя пролетариат, на лошадь крупной ма­шинной индустрии, электрификации, Волховстроя и т. д.».

Не могу избавиться от одной мысли. Ленинское «и т. д.» — право, оно совсем не такое, как у всех у нас. Три эти буквы мы пишем бездумно, они — всего лишь неза­вершенный перечень. У Ленина — иное. Мне кажется сейчас, что за этим «и т. д.» у него и будущая Иваньков­ская ГЭС, и вся Большая Волга, и исследования атома, и космические полеты, и, быть может, что-то еще, о чем пока мы и не помышляем.

Генерал-лейтенант Гурий Никитич Терентьев, которо­го я встретил в Дубне, в квартире его отца, бывшего колхозного сторожа, сказал мне еще:

— Недавно шел мимо Мавзолея Ленина. Остановил­ся и долго смотрел на часового. Хотелось сказать ему, что я тоже был часовым у Ленина. И нельзя ли мне, хоть на одну смену, снова встать на пост. Я, конечно, ничего не сказал. Но долго еще думал, у кого же спросить раз­решение, чтобы меня, как прежде, включили в состав ка­раула. На пост к Ленину.

квартплата, сколько за воду, за газ... Молодежи все нра­вилось. Старухи качали головами: «Как в камне жить? Ни сараюшки, ни птицы. Сверху шум, снизу шум, на ули* цу выйдешь — голо».

Тогда Иваньково еще не мешало сфойке. Деревня жила под боком у города, все 54 двора. Потом строители перешли в наступление. Терентьевых переселили. Широ­ковых, Семеновых, Мельниковых, Графовых... Я побывал у многих из них. И в новых квартирах, и в старых до­мах. Не следует думать, что цивилизация явилась здесь в «дикие места». Я и в избах видел те же телевизоры, приемники, «ФЭДы», книжные полки. Нет, дело обстояло сложней: рушился самый уклад деревенской жизни, ме­нялась первооснова быта.

—   Вы, мамаша, привыкли дрова на себе таскать, во­ду носить да брюкву есть с картошкой. А тут в тепле, в покое, колбасу кушаете — и все не по вас.

—   А тебе просто! В старом дому ровно стены с тобой говорили... Ну что мне за яблоньку сорок рублей! Не- што от нее одни яблоки? От нее тень. А черемуха-то!

Что ни дом — своя драма. Какие тут вспыхивали спо­ры, какие застарелые обиды! Какие странные были язы­ковые напластования!.. Один из нваньковцев (он в ин­ституте заведует складом) выражался вполне научно:

—   Человек выходит из предела своей деятельности, так? Я об нем говорю, об Иване. Вот он геолог. Женился на моей сестре, когда рыли канал. И ее увез. Волго-Дон они произвели, так сказать, великую стройку,— верно я говорю, Иван Васильевич? Теперь, значит, репутация его кончилась: вышел на пенсию. И являются они в отчий дом, то есть ко мне: претензия на прописку. А какой это дом? Одна видимость. Его снесуг не сегодня-завтра. Иван Васильевич идет на правоту, и я — на правоту. Ежели б дом, другое дело. А как в квартиру их брать? Вот и выходит у нас компромисс с властями.

Он хотел сказать: конфликт.

 Еще один рассказ, я записал его со слов пожилой кол­хозницы:

—   Так меня обидели с квартирой, сказать не умею! У меня дом — лучше не было в деревне. Бревна — одно к одному. Свекор еше привез из Селижаровского леса, И меня с покойником мужем оставил на старине. На все Иваньково дом! Уж как я ходила за ним! У меня не обоя­ми оклеено — стены налицо, каждое бревнышко обмыто. Что твой белый платок.

И плачет. Скажет слово и плачет.

—     Дали нам с Шуриком, сыном, двухкомнатную. Удобства удобные, ничего не скажу. Так ведь и Фирсихе такую же дали, а разве ее дом сравнишь с моим? Задне­го колидора у ней не было, пристройки не было —вся деревня подтвердит. Конечно, у нее колодец, так и у ме­ня яблони, смородина, крыжовник... Шурик говорит: «Вы, мама, цепляетесь за собственность». А я ему: «Ты, ми­лый, своего добра не наживал, тебе и не жаль. А у меня на все Иваньково дом!..»

В семье Григория Дмитриевича Буланова, бывшего председателя иваньковского колхоза «Большевик», свой спор. Он уже обо всем договорился, ему и землю отреза­ли в соседнем селе, осталось только избу перевезти, а сын ни в какую: «Тятя, не поеду с вами! Я здесь девять лет учился, здесь работаю, а вы меня отрывать?» И дочь в слезы: в городе, вишь, культуры больше... Хозяйка слу­шала мужнин рассказ и сама вздыхала: «Господи, хоть бы годок еше на старом корню. Молодым что? А мы ус­пеем еще, наплатимся за казенное жилье». Тут пришел с работы зять, веселый, шумный парень: «Скорей бы! На­доело в развалюхе. Ничего, весной обещали снести».

А Сергей Мельников — тот самый, который «частицы гоняет»,— сказал мне о своей матери, получившей двух­комнатную квартиру: